Таежный бурелом - Страница 5

Отец сделал рукой протестующее движение.

— Не войной человек живет, а трудом. Смотри, радуйся. Мастерица-то весна какие ковры на лугах повыткала — куда человеку, — старик перекрестился и, недоверчиво глянув на сына, добавил: — Велика сила всевышнего!.. Эдак-то… Нахватался, поди, тама всяких бредней, вот и сумление гложет. По старинке жить станешь или как?

Тихон задумался. Улыбка сошла с его лица. Хотелось избежать этого разговора, он и сам еще многого не понимал.

— Что же молчишь, аль язык задубел?

Тихон решительным движением выдернул кисет, задымил. Изумленный таким оборотом, отец хотел было вырвать цигарку, но вовремя остановился. Обдумывая что-то, долго молчал. Изменился сын. Когда-то озорные, горячие глаза похолодели, остыли. В зрачках притаилась решительность, беспощадность. Что-то властное, мужское отличало каждое движение сына.

— И водку, поди, лакать приучился?

Тихон сплюнул цигарку на землю, ответил:

— Всяко, батя, приходилось. Война!.. А по старинке, видать, не проживешь… Не спрашивай, я и сам блудаю в потемках. Дай очухаться — все напрямик выложу.

Старик насупился.

— Ладно, батя, не сердись. Все образуется, разберемся. А курево можно и бросить.

— Зелен еще, сынок, вот и не понимаешь, о чем беспокоится старое сердце. Разве в табаке дело? Кури, коли приятно. Не принято в нашей семье, но не спорить же из-за пустяков. Я, сынок, о том: родился человеком — голову в грязь не роняй. Время-то смутное, как без батюшки-царя Русь выстоит? Вот о чем думать надо, а табак что. Как хошь, но к нам, старикам, надо прислушиваться. Молодость плечами, может, сынок, покрепче, ну, а старость — головой.

Нагнулся к роднику, напился. Вытерев рукавом рубахи мокрые усы, опять заговорил:

— Били турок, французов, японов, плохо ли, хорошо ли, а били. А теперь как? Сам знаешь — стая без гусака гибнет… Сердце щемит. Подумать только, фронт перед супостатом без приказу открыли — тоже мне герои!

Все ниже и ниже склонял голову Тихон. Не мог и не хотел спорить.

— Не я, батя, один, — наконец уронил он. — Вся Уссурийская дивизия снялась.

— Вся? — изумился отец. — Кто же такую громадину с места сдвинул?

— Один солдат-большевик. Расстреляли его перед строем, ну, а мы утром порешили иных офицеров, избрали солдатский комитет, и пошла заваруха.

— Говорунов расплодилось, как лягушек на болоте, квакают, а что к чему — не поймешь. А ты как?

— Не разобрался еще, одно знаю — говоруны разные бывают. И сорока свое верещание за песню выдает. Но сколь ни прикидываю, а вот правда, наша крестьянская правда, у них, у большевиков.

— Они веру, сынок, рушат, фронт открывают. Русь губят.

— Они ли губят? Подумать надо.

Тихон достал из кармана «Воззвание к солдатам всех воюющих стран».

— На вот, почитай, что Ленин пишет.

Отец взял протянутый сыном листок. Видеть глазами то, что Ленин сам писал, ему еще не приходилось.

— Сам Ленин или кто другой писал?

— Генерал отрицал, а солдат перед смертью поклялся. «Ленин, — говорит, — писал, чтобы солдаты правду знали».

— Перед смертью человек не лжет. Почитаю, обязательно почитаю. Добрый слух о Ленине идет.

Тихон добавил твердо:

— А о том, отец, не беспокойся! Головы не уроню, чести не потеряю.

Возвращались домой молча. Каждый думал о своем, наболевшем и еще непонятном.

ГЛАВА 2

Тихое утро. Розоватый дым поднимался в небо и таял в синеве. Над Уссури кружили крикливые гуси. На повети пропел петух, захлопал крыльями; замычал теленок.

Солнце еще не взошло. Сиреневые сумерки бросали длинные тени. Четко вырисовывался одинокий кедр на утесе. Тайга дремала в предутренней тишине. Никли над рекой ивы.

Тихон засмотрелся на знакомые места. Любил он предутренний час. Всю ночь снилась ему котловина, отравленная немецкими газами. Слышались хрипы задыхающихся солдат, стоны умирающих, предсмертное ржание коней… Сближались в молчаливом рукопашном бою спешенные драгуны, пытаясь прорвать кольцо окружения, вырваться из клубов ядовитого газа, но завеса пулеметного огня отбрасывала их назад. Безостановочно свистела над головой шрапнель…

Истомила ночь, померкли все прелести лета…

Подошел, как всегда беззвучно, в своих ичигах из лосевой кожи, отец.

— Пойдем в избу. Голодное брюхо не родит хорошей мысли.

Мать гремела ухватами. Поставила на стол жаровню с сохатиной. Обняла сына, прислонилась к чисто выбритой щеке.

— Кушай, сынок. На войне-то, поди, голодно?

Тихон посмотрел в ее помолодевшие, лучившиеся ясным светом глаза, тихо сказал:

— Не надо про войну.

Отец смолчал. Был он недоволен: сын сбрил бороду. Суровы обычаи таежников. Но, начав с табака, Тихон решил шаг за шагом отстаивать свою самостоятельность.

— Вот ты говоришь, не надо про войну, — неожиданно сказал отец, — а что, если немец опять попрет, кто же Русь защитит? Мы, старики, что ли?! — В голосе звучала горечь. Нетерпеливо постукивая узловатыми пальцами о край стола, в упор глянул на сына. — Одни казачишки отдуваться станут, а-а?

Тихон порывисто выпрямился. Сжав в кулаки пальцы, выдохнул:

— Черт с ней, с войной! Не пойдем больше — и весь сказ! Казаки? У них тоже война в зубах оскомину набила.

Отец пожал плечами.

— У воинов одна мысль — о благе Руси…

Тихон овладел собой, ответил твердо, прямо глядя на отца:

— Придет время, сам поймешь все, не будешь осуждать.

— Где же, сынок, здравый смысл? С медведем не языком, а берданой разговаривают. Раз мир не подписан, с фронта уходить нельзя. Казаки, вон, верны присяге.