Таежный бурелом - Страница 14

В небе неотчетливо послышался крик. Тихон поднял голову. По голубеющему поднебесью с таежных гнездовий, за океан, стремительно неслась стая лебедей.

— Радуются, домой летят, — сам с собой заговорил Тихон. — Вот она, жизнь!..

Лебеди давно скрылись из виду, а он все смотрел и смотрел вдаль.

Потом опустился на камень, стянул сапоги. Развесил на кусте портянки. Подпер рукой по-арестантски бритую голову, задумался.

Долго сидел Тихон: решал, прикидывал, потом поднял мешок и босой решительно направился к петлявшему внизу тракту: по нему он выйдет к Уссури. Спустился к морю. На берегу сидел моряк с седыми бакенбардами, с которым Тихон недавно разговаривал. Он чистил икряную кету. На камне, рядом с ним, лежал кисет, обрывок газеты и коробка спичек.

Моряк узнал георгиевского кавалера, окликнул:

— Эй, браток, подойди!

Протянул руку.

— Боцман Коренной с «Грозного». Сам-то чей будешь?

— Тихон Ожогин. Из Раздолья.

— Добре.

Тихон запустил руку под рубаху, стал ожесточенно чесаться.

— Жрет, проклятая, терпения нет, — угрюмо бросил он.

Коренной ухмыльнулся, выпустил струю сизого дыма. У Тихона засосало под ложечкой, раздулись ноздри.

— Пусть жрет — может, умнее станешь, — равнодушно бросил Коренной.

Тихон пожал плечами.

— Для друга табачок, для недруга тумачок, — продолжал Коренной, протягивая кисет.

Руки Тихона дрожали. Бумажка рвалась, табак посыпался на колени.

Коренной оторвал листик бумаги. Насыпал на нее щепоть махорки и, ловко скрутив длинную цигарку, протянул унтер-офицеру.

— Кури, браток, — может, в кубрике-то просквозит.

Курил Тихон медленно, смакуя каждую затяжку.

Коренной прищуренным взглядом прицеливался к упрямому унтеру, оценивал.

Пробили склянки. Боцман поднялся на ноги. Прихватил котелок с икрой, связку рыбы, удочку.

— Пошли со мной на корабль.

— Что мне там делать?

— Пойдем, пойдем!.. Жалеть, вислоухий, не будешь.

— Нам не по пути. Мой курс через тайгу-матушку.

— Моря, что ли, боишься?

— Не боюсь! На море, верно, бывать не приходилось, а на воде вырос: Уссури с норовом, чуть оплошаешь — так лодку в щепы.

Помолчав, добавил:

— Плоты мы летом с батей в Амур гоняли: с водой свычен.

— Значит, заметано, пошли. В бане на крейсере помоешься, белье сменишь, ну и ремень распустишь: с голодным пузом не споро идти.

При упоминании о бане глаза Тихона заблестели. Яростно почесав грудь, он согласился.

До пирса дошли, не обменявшись ни словом. Вдали дымил трехтрубный крейсер «Грозный». Над мачтами вились с пронзительными криками чайки, у борта плескалась стая гагар.

Подали шлюпку.

На корабле Тихона сразу же провели в жаркую баню. Коренной протянул ему бутылку с какой-то вонючей жидкостью.

— Натрись.

После бани Тихон побрился и, помолодевший, посвежевший, присел на койку в каюте боцмана.

— Сколько же тебе, браток, годков? — спросил Коренной.

— В Покров вот двадцать один стукнуло.

— Салажонок, совсем салажонок! А я думал, за тридцать. Когда же успел навоеваться?

— Восемнадцати еще не было, как пошел.

Боцман куда-то отлучился. Вернулся он с большим узлом.

— На вот, обряжайся во флотское, оно хоть и в заплатах, но чистое.

Тихон повеселел: есть же сердечные люди! Бережно отцепил от старой гимнастерки георгиевский крест.

— Кинь эту побрякушку в море, — предложил Коренной.

— Ты что, белены объелся? — обозлился Тихон. — Пес с ней тогда, и с одеждой твоей.

— Брось, говорю. Тебя с крестом устукают в городе.

— Пусть попробуют, — сжимая кулаки и весь напрягаясь, яростно выдохнул Тихон.

В маленьких, широко расставленных глазах Коренного мелькнула и тотчас погасла испытующая улыбка.

— Я тебе подобру, браток, советую.

Упрямые желваки заиграли под туго натянувшейся кожей Тихона.

— Нет! — отрезал он. — На нем не только моя кровь. Надо было бы всем драгунам из нашего эскадрона по «Георгию» дать. И дали б, да вот только в тот злосчастный день нас из трехсот сабель одиннадцать осталось: остальных иприт прикончил.

Коренной, попыхивая трубкой, с интересом слушал рассказ Тихона о том, как гибли драгуны в волнах газовой атаки, как из-за креста смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой.

— Н-да, — вздохнул боцман, — много горюшка хватил, но время горячее, как ни говори, а награда-то царская. Ну что ж, надевай, только потом не кричи полундру.

Тихон натянул тельняшку, заправил брюки в голенища сапог, затянул потуже ремень.

— Ты, Гаврило Тимофеевич, большевик? — неожиданно спросил он.

— Вчера заявление в партию подал, не знаю, примут ли!

— Примут, нутро в тебе партийное, — уверенно отозвался Тихон.

— А как же ты теперь жить думаешь? — поинтересовался Коренной.

— Приду домой, огляжусь…

— Погляжу, потянусь, попарюсь, баб пощекочу, — насмешливо перебил Коренной и вдруг стукнул кулаком по столу. — Мало тебя, дохлая камбала, стегали. Я б на месте военно-полевого на сук вздернул.

— За что же? — опешил Тихон.

— За то, что не прозрел, китенок! Тогда бы хоть твои братья поняли, откуда штормом носит, за тебя рассчитались бы.

Тихон смолчал. Боцман речист, напорист. Возражать ему трудно.

— Блажь выкинь из головы, — покручивая бакенбарды, все строже убеждал Коренной. — Ты, кашалот беззубый, понимаешь ли, как совершается революция? Я вот Ленина читал, за сердце берет. А ты, крокодил нильский, раздумываешь.